Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   Сталкеры: Дмитрий Харатьян и Наталия Медведева   Предыстория: этот отрывок из номера журнала "Marie Claire" был найден мной Дмитрий Харатьян и Наталия Медведеа Они оба — пленники собственных амплуа: он стал по-настоящему знаменитым после фильма "Гардемарины — вперед", она — после брака с Эдуардом Лимоновым. Но Харатьян и Медведева не укладываются в эти клише: "романтик" и "хулиганка". Их разговор — об этом. Дмитрий Харатьян: Многих пугает ваше участие в "Коррозии металла". Наталия Медведева: Мне надоели эти разговоры про "Коррозию"! Я никогда с ними не выступала. Есть "Трибунал" Наталии Медведевой. Другое дело, что со мной работает Сергей Высокосов — "Боров", теперь уже бывший солист "Коррозии". Но должна сказать: когда эта группа была в своем полноценном составе, она делала суперклассное шоу. И ничего там такого ужасного не было. Люцифер выходил, его побеждали. Песня Crazy house — там человека упекают в психуш¬ку. Нормального, но ищущего, страждущего... Все бы¬ло очень здорово. ДХ: Трибунал — довольно суровое слово. Военное. НМ: Я родилась 14 июля (в день взятия Бастилии. — Прим. авт.), поэтому считаю, что слово уместно. "Три¬бунал" — это еще и трибуна. А почему, в конце кон¬цов, я не могу быть судьей современной жизни? Как поэт, как певец, как артист. Если надо, я и автомат возьму, и на баррикады пойду. Я и на самом деле под¬писала бы приговор кое-кому... Посредственностям. Победа сейчас принадлежит исключительно серостям и посредственностям. ДХ: Ваш эпатаж — ответ посредственностям? НМ: Я никогда не ставлю перед собой цели: вот сей¬час что-нибудь такое сделаю, чтобы все сказали: ой, какая гадость! Или прелесть. ДХ: Это правда — чем лучше актер в профессии, тем меньше ему приходится актерствовать в жизни. НМ: Show must go on, как сказал Фредди Меркьюри. Но я как раз думаю, что show must die. Да здравствует жизнь! Жизнь должна быть искусством, праздником. Бурная, страстная, на полную катушку — а не серень¬кая, гладенькая, соглашательская. ДХ: Я думаю, когда речь идет об артисте, надо гово¬рить не о соглашательстве, а о согласии. Скажем, Вы¬соцкий — он ведь делал то, о чем все думали. Разве он конформист? А у него был потрясающий успех, для меня он просто классик. Так же, как Булат Окуджава, — с семнадцати лет, когда я впервые услышал его пес¬ни. Я их пел под гитару, до сих пор пою. Для меня он очень мощный ориентир и в творчестве, и по жизни. Вообще я считаю, что сейчас опять настало время цензуры — не идеологической, как это было в совет¬ское время, а этической, эстетической. Хотя я не пред¬ставляю, как это сделать реально... Ну, скажем, фес¬тиваль — это тоже род цензуры. Конкурс, конкурен¬ция — тоже цензура. Самый жесткий цензор — это народ. Потому что он не купит. НМ: Больше всего покупают как раз примитивные бо¬евики и триллеры. ДХ: Я так не думаю. Чернуха-порнуха просто сразу бросается в глаза. У этих жанров массовый тираж, но это дешевка. Если как следует посчитать рынок, то коммерческий баланс будет не в их пользу. НМ: А вы сами стали бы играть в каком-нибудь жесто¬ком фильме? ДХ: Есть эстетика смакования, исследования и даже воспевания зла. И, наверное, это тоже нужно — для сравнения. Есть художники, которые чуть ли не обла¬гораживают зло. Но я не хочу этим заниматься. Я не буду делать в кадре ничего такого, что связано с наси¬лием, жестокостью. И в порнографии не буду сни¬маться. Неинтересно. НМ: А я бы даже сама сняла такой фильм. Чудовищ¬ный. Но только я бы сделала там историю. Драму. По¬тому что большинство порнофильмов страшно тупы, там главное — дойти до постельной сцены. ДХ: В амплуа вамп вы неотразимы. НМ: Вамп — это так примитивно! Определенным об¬разом загримированная актриса, скажем, Марлен Ди¬трих, исполняющая определенную роль? "В пышных скла-а-адках черной ша-а-али вы таи-и-или пистолэ-э-эт". (Декламирует басом.) ДХ: Мне очень нравится, как вы читаете стихи. Меня это возбуждает. НМ: Фу вы какой! Я всегда стесняюсь, когда мне гово¬рят комплименты. Но обычно я выражаю свое стесне¬ние лошадиным гоготом. Люди, которые меня близко не знают, думают, что я — такая наглая, смеюсь над поклонниками... ДХ: Я тоже на поклонниц болезненно реагирую. Это неизбежные издержки актерской профессии. НМ: Для вас это, наверное, более серьезная пробле¬ма. Меня-то обыватель не видит, не слушает и знать не знает, что я такая существую. ДХ: Уверен, что тот, кто вас хоть раз увидит, не забудет никогда. Я не шучу. НМ: И очень плохо — из-за этого я не могу спокойно ездить в метро. На внимание нужно как-то отвечать! Цель актера — залезть в душу зрителю, расшевелить, заставить реагировать. Если это происходит — ура! Но расшевелившиеся души тут же пытаются тебя себе присвоить. ДХ: Я очень трезво отношусь к вниманию публики. Вся их любовь касается не меня, а того образа, кото¬рый я создаю на экране, как бы у меня ни кружилась от этой публики голова. Если им нравится герой, они немедленно хотят от меня того же самого. Если я их вдруг отшиваю — это шок. Люди безумно обижаются, просто проклясть готовы — от любви до ненависти один шаг. Поэтому всегда должна быть некая защит¬ная оболочка, которая не совпадает с тем, что проис¬ходит внутри. НМ: Нельзя же всю жизнь кишками наружу! ДХ: Абсолютно. У каждого есть свой предел: чем боль¬ше ты распахнут, тем быстрее закончится твоя энерге¬тика. Наш артист, в отличие от зарубежных, досягаем. На Западе это мифические существа. А у нас... В ма¬газине, где я обычно покупаю продукты, ко мне при¬выкли, как к табуретке. Ни о какой звездности, ни о каких актерских достоинствах они уже не думают. НМ: А вам хотелось бы мировой, голливудской карье¬ры? Этих безумных миллионных гонораров? ДХ: Это все "пыль для моряков". Конечно, можно спросить: какого черта ты тогда зарабатываешь, на ма¬шине ездишь... Я же не о том, что надо ходить в лох¬мотьях и голодать. Но голливудских амбиций у меня нет. Если б были, я бы этого добивался. НМ: Это средний обыватель мечтает о Голливуде. Или ему кажется, что он мечтает. ДХ: Что нам там делать? Зачем мы там нужны? Амери¬канское кино — оно про американскую жизнь. Это другой мир, со своей культурой, совершенно самодо¬статочный, никто другой им не интересен, никого дру¬гого они туда не пустят... А я уже стал всем, чем хотел, — человеком мира. Мне хорошо. Я созерцаю, живу. Этого достаточно. НМ: Я тоже думаю не о карьере, а о том, как моя жизнь проходит. Вот приехала из Парижа в 94 году и оста¬лась. Все спрашивают: почему? Мне так интереснее. А у вас не было соблазна уехать? ДХ: В свое время у меня был нормальный совковый соблазн съездить за границу, посмотреть на тамош¬нюю жизнь. Эта мечта сбылась еще в 87 году, когда я снимался в фильме с символическим названием "Эс-перанца" ("Надежда"). Первая моя страна была Мек¬сика, я влюблен в нее по сей день. НМ: Ухты! Шакалы, дух Кастанеды... ДХ: Текила... НМ: Грибы... ДХ: Вы имеете в виду наркотические? Я их не пробо¬вал. Так вот, выехав за границу, я осознал, что долго там не протяну. Люди же разные бывают. К примеру, Андрон Кончаловский — он с ранних лет понял, что не сможет нормально развиваться в этой стране. А его брат, напротив, прекрасно здесь работает. НМ: Ну, не все имели такие возможности выбирать... ДХ: Вы же отлично знаете: кто на самом деле хотел уехать, рано или поздно уезжал. Тем или иным спосо¬бом. Я верю в силу мечты. Настоящей мечты. Не про¬сто купить тряпку-машину, а жить так, как хочешь. А в эмиграции у вас не было желания вернуться, прикос¬нуться, увидеть хотя бы раз?.. НМ: Для меня понятие ностальгии больше связано с первой эмиграцией, второй... Люди, которые уехали в брежневские времена, а тем более сейчас — какая ностальгия? По делу приехал-уехал... ДХ: Вы-то, кажется, уезжали без надежды вернуться? НМ: Это слишком шикарное слово. Наоборот, честно признаюсь: меня чудовищно испугало, когда началась перестройка и показалось, что сейчас все из Союза ломанутся на Запад. У всех русскоязычных жителей Парижа был этот ужас — вот понаедут! ДХ: Есть ведь ностальгия, связанная с памятью, со светлыми образами детства... НМ: Мне очень близок период 60-70-х, у меня даже есть песня "Гимн 70-м". Но мне все-таки кажется, что в вашем последнем фильме ("Кризис среднего возра¬ста". — Прим. авт.) тогдашняя атмосфера передана очень скупо. Как-то несексуально. Я не о том говорю, что на экране должны быть сплошные соития. Сексу¬альность сказывается в движениях, интонациях... По моим впечатлениям, в те годы все было пропитано сексом. В первую очередь потому, что это запрещали. ДХ: Да-да,я помню — девушку нельзя было обнять на улице, за это в милицию забирали! А публично поце¬ловать — это вообще было преступлением против нравственности. НМ: И у продвинутых молодых людей, которые стре¬мились прочесть какие-то недозволенные книжки, по¬слушать Doors и Led Zeppelin или посмотреть журнал Playboy, эта сексуальность в отношениях всегда при¬сутствовала. ДХ: Sex, drugs & rock-n-rolL Из всего этого сейчас, по¬жалуй, актуальнее всего наркотики. Не только у нас в стране. НМ: Просто эта тема стала доступна для обсуждения, как и сами наркотики. Так же было с диссидентской литературой — сначала ее читали только немногие люди, а потом, во времена перестройки, она стала до¬ступна всем. Но литературой быстро пресытились. Видите, опиум оказался для народа круче, чем искусст-во! "Актер — сталкер. Посланник от каких-то высших сил к людям. Популярность ведь не просто так дается". ДХ: Эк вы завернули, прямо по-ленински! НМ: Ленин мне совершенно не нравится в том виде, как он был представлен в советские времена, да и сейчас. Такой мещанин в жилеточке... А вот Инессу Арманд я бы с удовольствием сыграла. Одно имя чего стоит: Инэ-э-эсса Арма-а-анд! ДХ: Кстати, о наркотиках — все большевики на кокаи¬не "торчали". Откуда еще они такую энергию для ре¬волюции брали? НМ: А нынешняя банкирская тусовка разве не "тор¬чит"? Откуда они такую энергию берут, чтобы свои де¬ла проворачивать? ДХ: Я столько раз видел, как люди проходили через стадию зависимости, думаю, у меня уже иммунитет. Я вот даже не курю два месяца, и не хочется. Организм не принимает. Наверное, возраст сказывается. НМ: Наркотики — это ведь главным образом дискотэ-э-эки, клу-у-убы, танцы до упаду. Грохот такой, что нельзя расслабиться, просто посидеть, пообщаться с людьми... ДХ: Если честно, мне по-настоящему хорошо даже не с людьми, а с животными. У меня есть собака, красный ирландский сеттер, и кошка Ксюша. Отдыхаю на лоне природы — рыбалка, грибы... НМ: Охота? ДХ: Нет-нет. Зверей жалко. НМ: А я, когда отдыхаю, люблю холить себя, лежать в ванне, мазаться всякими кремами... Живя в Москве, я поняла, как важно вырываться отсюда за город. Про¬сто деревья потрогать рукой. ДХ: Спорт еще. Большой теннис. В последние годы это стало неотъемлемой частью моей жизни. Меня друзья втянули в это дело. А потом уже я обнаружил, что это модно. И очень дорого, кстати. НМ: Деньги — проблема, когда их нет. А у меня их почти никогда нет. Когда я слышу о том, как живут некоторые мои знакомые, понимаю, что я совершенно нищий человек. Им свойственен максимализм семидесятых, может быть, поэтому им нелегко живется в полутонах и получувствах девяностых. Медведева готова взять на себя роль судьи современной жизни, чтобы бороться с "серостями и посредственностями"... Харатьян заявляет, что успокоенноаь и сытость действуют на него совершенно разлагающе... Нет, их поколение нельзя называть "потерянным". ДХ: Но вы замечательно выглядите. У кого вы одевае¬тесь? НМ:Усебя! ДХ: Что — сами шьете? НМ: Еще как! Делаю сама потрясающие модели. Мог¬ла бы, наверное, быть супермодельером. Но, чтобы за¬ниматься этим профессионально, нужны большие средства. Я и на подиуме работала моделью. Я вооб¬ще много чего еще могла бы сотворить. Не люблю, ког¬да спрашивают: кто вы — писатель, актриса, поэт?.. Я — личность, которая занимается творчеством! Это у журналистов есть желание навесить на всех ярлыки, чтобы им удобнее было. ДХ: В моем понимании, вы — гармонический человек эпохи Возрождения. Серьезно. Человек, который во всем, за что берется, достигает вершин. НМ: Я на свою вершину еще пока только карабкаюсь, обдирая коленки. Но это даже приятно — на то она и вершина. ДХ: Знаете, я никуда не карабкаюсь. Из горького опы¬та знаю: все, за что я брался насильственным, навя¬занным путем, — все у меня не получалось. А если по¬лучалось, не приносило радости. НМ: Да вообще радости мало! Я вот по Москве вече¬рами боюсь одна ходить. Иной раз без сигарет сижу, потому что страшно выйти купить. ДХ: Что, были какие-то случаи? НМ: Пока нет. ДХ: Кто же так напугал — пресса? НМ: Может, и они. Читаешь какую-нибудь газету — ужас, ужас! ДХ: Да, конечно, атмосферу нагнетают. Я специально желтую прессу не читаю, но если попадается в руки... Патология как-то против воли притягивает. Читаешь, а сам думаешь — зачем? Это же гадость, это плохо, мерзко,жестоко... Есть какая-то магия зла. НМ: Самое гадкое, что все это еще подается в духе та¬кого дурацкого модного стеба: "Ха-ха-ха, старушку убили, на кусочки разрезали, студень сварили и съе¬ли". Просто Хармс! ДХ: Знаете, я очень остро чувствую профессиональ¬ную ответственность перед людьми.^ актерстве есть, помимо собственных амбиций, самолюбия и честолю¬бия, некое мессианство. Актер — сталкер. Посланник от каких-то высших сил к людям. Узнаваемость, попу¬лярность — это ведь не просто так дается. Значит, лю¬дям что-то во мне необходимо. И обманывать их ожи¬дания было бы очень неблагородно. НМ: Вы прямо как проповедник заговорили. ДХ: Да нет, я в церкви вообще-то редко бываю. Бог для меня — не церковь. Я там не чувствую себя ком¬фортно. Не нахожу покоя. Конечно, все мы живем в этой стране, в это время, в этих обстоятельствах. Но, знаете, какое-то напряже¬ние художнику просто необходимо для творчества. На меня лично успокоенность и сытость действуют со¬вершенно разлагающе. Я становлюсь ленивым, теряю вкус, чувство остроты, мне просто становится неинте¬ресно. Скажем, я очень хорошо осознаю, что, если бы у меня было все в порядке дома, я не смог бы рабо¬тать. Хотя вообще-то моя семья — нейтральная стра¬на. Как Швейцария. "Жизнь должна быть праздником. Страстная, бурная, на полную катушку — а не соглашательская, серенькая, гладенькая". НМ: Моей семьей долгое время был Эдуард Лимонов. Поскольку я испытывала чрезмерное уважение к нему как к писателю и вообще талантливому человеку, это мне в какой-то степени мешало в самостоятельном творчестве. Несмотря на то что он меня поддерживал. В своем странном стиле — постороннему человеку это никак не показалось бы поощрением, скорее из¬девательством. Но теперь, как поет Пугачева, "я вы¬рвалась из плена!" И попала в лапы музыканта. Каза¬лось бы, чего лучше — могу наконец реализовать свои музыкальные идеи. Но оказалось, что это тоже сложно — возникает столкновение двух эгоизмов. ДХ: Конечно, поступаться приходится многим. Прин¬ципами. Мелочами. Вот мне, скажем, хочется, чтобы в квартире всегда было чисто. И живешь с человеком, от которого это зависит. Но ты же не в состоянии все время за это бороться. НМ: Вы такой аккуратный человек? ДХ: Аккуратный, когда не пью. (После паузы.) Шутка — я вообще не пью. Ну так вот, можно, конечно, убор¬щицу нанять. Но это дело принципа — хочется, чтобы тебя даже в мелочах понимали! Можно, конечно, жить одному. Но скучно. Приходится поступаться принципами. Но и вдвоем рано или поздно скучно становится. НМ: Но вас же теперь трое. ДХ:Да, это такой стимул! Я к этому ребенку очень про¬никся. Наверное, возраст сказывается. Он желанный и очень жданный. Я его совершенно не боюсь, мне нравится за ним ухаживать, целовать его, качать. Люблю его и не скрываю внешних проявлений своей любви. НМ: Вы уже думаете о том, как он будет жить? ДХ: А это его выбор — как, где, с кем. Я же говорил, я — фаталист. Кстати, я в детстве вовсе не хотел быть актером. Да и сейчас-то не хочу. (Общий смех.) МАРИНА КОЛДОВСКАЯ